Я начинаю просто физически ощущать исходящие от родителей боль, безысходность и какую-то дикую, просто дикую, непередаваемую тоску. Тоску, которую я не способен описать. Ту тоску и ту боль, которые вырываются не через истерику, не через крики и слёзы, не через негодование, а в полное физическое, моральное и эмоциональное опустошение и бессилие, неспособность понять, что и как сейчас надо делать, куда идти, как быть дальше, как жить дальше. Мне, видевшему объективно куда более страшные вещи, человеку вполне несентиментальному, эмоционально сдержанному и достаточно рационально мыслящему, чуть ли не впервые в жизни становится жутко. Состояние родителей утонувшего мальчика пробирается мне под кожу, входит в моё сердце. Я физически чувствую, что это я только что потерял своего младшего ребёнка, что это я нахожусь в чужом городе, среди чужих людей, без денег, без знакомых, без сына. Что это мне непонятно, где теперь ночевать, как добиться быстрого вскрытия сына, как доставить его домой, что вообще надо делать в такой ситуации… И от этого ощущения у меня реально мороз по коже, мир вокруг растворяется, на меня наваливается чудовищная тяжесть.+

Усилием воли мне приходится сбрасывать с себя секундное оцепенение, и я отгоняю это мимолётное страшное переживание. Нет уж, чёрта лысого! Сейчас я не буду испытывать слабость. Сейчас здесь всё зависит только от меня. И вот я снова в норме, снова в форме. Да, снова в форме.
О надежде на быстрое возвращение на работу я уже давно забыл, не имею (перед собой) морального права уйти. Я звоню, звоню, звоню, звоню… У меня кончаются деньги на телефоне. У родителей ребёнка телефонов почему-то нет. Ритуальщики из облцентра не едут уже два часа, а теперь и дозвониться до меня они не смогут. Кто-то даёт свой мобильник, я снова звоню в похоронное бюро. Оказывается, их машина заблудилась, не может нас найти. В это же время приходит медсестра санатория, говорит, чтобы мы убрали мальчика от ворот — это неприятно отдыхающим (санаторий престижный, большой). Я завожусь, говорю ей какие-то грубости, чем-то угрожаю. Она уходит и больше не появляется.
Наконец приезжает машина, мальчика туда грузят, все уезжают. Слава богу, всё. О том, что будут делать родители мальчика, стараюсь не думать. Иду пешком к себе в прокуратуру на Балтийскую, по пути снова натягиваю (точнее — сама появляется) привычную маску определённого, вполне смешливого внешнего поведения и внутреннего состояния. Оставшееся рабочее время и затем ещё пару дней проходят как обычно: в мелкой суете, в делах, в обыденных вещах. Я такой же Марк, как и всегда.
Но почему-то спустя несколько дней, когда бессонной ночью я лежу один на кровати у себя дома, я впускаю в себя воспоминания об этом случае с утонувшим мальчиком. И я вдруг снова начинаю физически ощущать боль и безысходность его родителей, их чувства снова входят в меня. Я снова вспоминаю прикосновение к себе холодного мёртвого тела, снова чувствую прикосновение смерти, снова вспоминаю тупую беспомощную покорность родителей мальчика, безвыходность их состояния. Меня снова пронизывает щемящая жалость к ним, к их ребёнку, ко всему миру, ко всем людям. На меня наваливаются безмерная грусть и тоска. Затем меня начинает ломать в судорогах какой-то внутренней боли, у меня текут слёзы (как слёзы на глазах сейчас, когда я пишу эти строки), я беззвучно кричу, извергая из себя куда-то вверх накопившиеся боль, ненависть, непонятную злобу, ещё что-то, мне трудно объяснимое…
Засыпаю я только под утро, а затем моя жизнь идёт своим чередом.
P. S. Впоследствии вполне сознательно заставляю себя возвращаться памятью к той ситуации, не забывать её. Однако и сейчас, неоднократно с тех пор вспоминая и анализируя всё, я не могу до конца понять и объяснить себе те свои ночные эмоции и реакции.